Апокриф от соседа - Страница 12

— Да, господин мой Йоханан! Последние слова твои: «Развяжите его, и пусть идет», — и он протянул исписанный лист тому, кого назвал Йохананом.

Тот взял бумагу левой рукой, правая была совершенно безжизненна, и внимательно просмотрел.

— Молодец! Быстро пишешь, и буквы красивые, ясные. После пасхи прибавлю тебе содержание. А пока ступай, отдохни, а я буду дальше думать. Ступай, придешь через час. Тебя как звать-то, я запамятовал?

— Авиэлем, мой господин, — уже находясь возле двери, отозвался секретарь.

— Ступай, Авиэль, и я еще раз напоминаю тебе, язык держи за зубами. Если сболтнешь что… лучше б тебе тогда было и не родиться вовсе.

— Мой рот — склеп, господин!

— Все, у тебя есть час, отдыхай!

Едва вышел Авиэль, на пороге возник стражник — немолодой уже римский легионер.

— Господин, к тебе пришел человек, хочет говорить с тобой.

— Кто он?

— Какой-то старик. Говорит, что ты знаешь его, имя его Ицхак.

Йоханан удивленно пробормотал себе под нос:

— Уж не сам ли мудрый раби Ицхак ко мне пожаловал? — но стражнику ответил громко и уверенно. — Впусти!

Раби Ицхак медленно вошел и, осмотревшись, проследовал к креслу больного:

— Здравствуй, Йоханан! Слышал я, что ты болен, и вижу — тяжко тебе! Да!

— Да, Ицхак, хоть годы наши с тобой и равны — ты сегодня выглядишь много крепче меня, — чувствовалось, что Йоханан в душе очень рад визиту. — Мой лекарь уверяет меня, будто я выкарабкаюсь из болезни, но сам я чувствую, что даже если это и будет так, сил моих хватит не на долго.

Ицхак вздохнул:

— Да, власть тяжела, она губит здоровье… Даже тайная власть…

Йоханан на удивление весело рассмеялся:

— …и иссушает душу? А? Но она придает и остроту жизни, а в старости, Ицхак, когда уже совсем нельзя есть ничего острого, это очень важно. Впрочем, каждому — свое! Во всяком случае, ты тысячу раз прав, Ицхак, что не добивался власти, вас, таких, как ты, она любит еще меньше, чем вы ее, — он с досадой захлебнулся собственным смехом, тотчас перешедшим в кашель. — Ну, зачем пришел, раби? Говори! Не для того, я думаю, чтобы жалеть меня или вспоминать нашу юношескую дружбу? Оба мы и так все помним, а что ушло — то ушло! Интересно, зачем ты пожаловал, гордец? Доселе я не слышал от тебя ни единой просьбы о встрече, ни единой просьбы о помощи ты не послал мне за долгие годы. А ведь тебе нелегко жилось, Ицхак. А?

— Ты знал все, Йоханан, знал, что происходит со мной, с моими друзьями ессеями, захотел бы — помог сам, и без моих просьб, да, — раби Ицхак, не дожидаясь приглашения, сел на стул секретаря.

— Тогда тем более, зачем пришел сейчас? О себе просить не желал, жена, насколько мне известно, давно умерла, оставив тебя бездетным вдовцом. Или на старости лет ты завел молодую жену, которая нуждается в моем совете по интимному вопросу? — Йоханан опять закашлялся от смеха.

— Твой юмор не стал изысканнее за последние сорок лет, Йоханан, да! Я пришел к тебе по серьезному и важному делу. А молодые женщины, кстати, редко интересуются мнениями советников Пилата, по интимным вопросам! Кстати, еще реже, чем выходят замуж за старых раввинов! Да!

Последняя фраза явно пришлась Йоханану не по душе.

— Ну, раз пошел такой разговор, Ицхак, давай быстрей излагай свое серьезное и важное дело. У меня мало времени.

— Ты был прав, у меня нет ни жены, ни детей, но у меня есть племянник — Юда.

— Уж не Юда ли Искариот, один из подпевал галилейского смутьяна?

— Он самый, Йоханан!

— Спасибо, развеселил, Ицхак. Даже зло на дерзость твою прошло. Вот уж чего не ожидал! Не думал я, что чрево сестры твоей, прекрасной Рахили, которую я так любил в молодые, глупые свои годы, — что чрево ее способно принести такой гнилой плод.

— Прекрати, Йоханан, слова эти только поганят тебя, да!

— Никто в этом доме еще не смел затыкать рот хозяину! — озлился больной. — Остерегись, Ицхак! — На минуту настала тишина, затем Йоханан продолжил:

— Знаешь, Ицхак, когда я был еще совсем мал и только осваивал, только прикоснулся к таинствам священной книги, более всего вдохновило меня пророчество о приходе мессии, который прольет на грешную землю свет Божий и искупит несметные грехи человеческие. Столь светлой и радостной казалась мне эта мысль, что в самой глубине души своей я ждал прихода мессии с минуты на минуту, со дня на день…

Лишь став стариком, окончательно понял я, что не придет мессия, Ицхак, не придет никогда! Может, и не мыслил лгать людям пророк, да с тех пор много воды утекло, и погрязло в мерзости человечество до того, что во спасеньи Божьем и не нуждается. Рабы мы, Ицхак, рабами рождаемся, рабами и умираем! Человек, Ицхак — это всегда раб низких страстей — своих и чужих. И понял я, что, если и впрямь пытался создать Всевышний тварь человеческую по образу и подобию своему, то неудачным был его опыт, и ныне Господь уже, быть может, в какой иной Земле творит нового человека; и о семи руках, о трех головах будет тот новый человек или таков же, как и мы, наружно, да внутри вместо гноя и кала будет нести в себе частицу воистину совершенного духа. И, создав новый тот род, забросит уж вконец Создатель нас, грешных, и забудет навеки как великий позор свой, забудет всех, даже избранный народ свой, а может, его-то он и забыл уже? А, Ицхак? Ну, хорошо, молчи, старик, молчи, я говорить буду! Понял я: к чему Господу присылать к нам сына своего? Над кем царствовать ему? Да и как объявит мессия о себе людям? — подумал я. — Чудеса начнет творить? Чудеса?! Но я помню воистину великие слова друга моей юности, не по годам мудрого тогда Ицхака: «Величие Господне в том беспредельно, что создал он мир вечный, вечным же покорный законам, законам столь незыблемым, что даже сам Создатель их нарушить не может. Могущество любого земного правителя бесконечно ничтожнее, ибо законы, им же самим созданные, сам же может и попрать. И никогда Бог великий и бесконечный не нарушит гармонии созданного им мира во имя нелепой фантазии доказать свое бытие ничтожным человекам! Не может быть у Всевышнего и совершенного божества тщеславия, достойного раба!»