Апокриф от соседа - Страница 9

Ешуа и Юда встали, чтобы лучше видеть, и замерли в восхищении.

— О, как похоже на тебя, Ешуа. Мой раби, как это получилось, ведь ты же никогда не видел моего друга до сегодняшнего дня! — вскричал Юда.

Ицхак засмеялся.

— Помнишь наш разговор, когда ты только вошел, Юда? И я сказал тебе, что мои глаза все-таки очень стары. Они все хуже различают то, что перед ними, но зато порой ясно и четко видят нечто неведомое и далекое, да. Боюсь, вы льстите мне — я рисовал этот портрет по рассказам тех людей, которые видели Ешуа, и мой сын Божий похож на твоего друга, Юда, не больше, чем на любого другого худого и рыжего еврея, недавно справившего свое тридцатилетие, да.

— Но это взгляд Ешуа! — Юда поочередно пристально всматривался то в лицо друга, то в изображение на доске.

— Да? Возможно… Глаза я пытался нарисовать похожими на те, которые смотрели на меня с шелкового полотна.

После этих слов старика Ешуа низко поклонился ему:

— Благодарю тебя, раби Ицхак, то, что ты сейчас рассказал и показал, потрясло меня.

Юда решил, что самое время перевести разговор на веселый лад.

— Может, наше потрясение объясняется еще и тем, что сегодня мы впервые за последние несколько месяцев, как следует, набили свои животы.

— Ну, раз так, мой мальчик, то все мы готовы к серьезному разговору. Начни ты, Ешуа. Еще раз, за каким советом ты пришел ко мне?

Ешуа вернулся за стол, подпер кулаками подбородок и, медленно подбирая слова, заговорил:

— Я хочу знать, раби, не напрасно ли проходит жизнь моя, не впустую ли перемалываю я воздух языком? Подле меня есть несколько верных учеников и есть друг у меня, Юда, но неведомо мне, что думает обо мне народ, верят ли мне люди, принимают ли они веру в добро и прощение?

— Тогда ответь мне сначала, чего ты добиваешься — всеобщей веры в тебя, как в Бога, или… — старик хотел продолжать, но Ешуа нервно перебил его:

— Или, раби Ицхак, или! Я не желаю тешить свое самолюбие невиданным святотатством и на каждом шагу кричу, что слух о моей божественности есть глупость и суеверие! И хочу я вовсе не нарушить закон Моисеев, но исполнить его! И племянник твой, Юда, потому и согласился идти со мной, дабы донести до людей веру к которой пришли твои же друзья ессеи, укрывшиеся в Кумране и ждущие, когда люди сами придут за добром. А сами они не придут! — ведь проще отдать левитам для жертвы целое стадо коров, нежели не грешить и соблюдать заповеди хоть один день!

Юда согласно покачал головой:

— Это правда, дядя Ицхак, ведь люди стремятся к суеверию, а мы с Ешуа хотим вернуть их к вере. Ведь ты же тоже, рави, согласен с ессеями в том, что истинный храм не там, на Сионской горе, а внутри человека, в душе его.

— О, боже мой! Какие глупцы эти люди! — схватившись за голову обеими руками, раби Ицхак раскачивался над столом.

— Что с тобой, раби? — не на шутку взволновался Юда. — Ты болен или смеешься над нами?

— Я смеюсь? Что вы, дети мои, я хотел бы хохотать во все горло, но слезы душат меня. Люди и вправду глупцы, ибо многие из них, я знаю, воистину уверовали в божественное происхождение нового пророка. — Он ткнул перстом в сторону Ешуа. — Но почему тогда, скажите мне на милость, Господь вложил в эту рыжую голову не свой божественный разум, а ум малого дитяти, не отлученного еще от материнских сосцов? И сей младенец делится своими мыслями с такими же сосунками, именуемыми апостолами, да и со всем миром, да.

— Извини, раби Ицхак, но я не понимаю тебя! — в голосе Ешуа послышалась обида.

— Не понимаешь? Да что же тут непонятного, Ешуа? Неужели ты думаешь, что все пророки до тебя были безумцами или, по меньшей мере, глупцами? Нет, Ешуа! И Моше рабейну, и другие были вовсе не глупы и не меньше твоего думали о добре для людей, да. Они пытались объяснить этот мир, пытались заронить в души людей частицы добра и разума! Но они не могли ничего, слышите, дети мои, ничего! — при этих словах старика в комнату тихонько вошла служанка. Боясь помешать беседе, она замерла у двери.

— Никто и нигде не стал добрее, честнее, умнее за ту историю человечества, которую мы сейчас в силах охватить разумом! — продолжал раби Ицхак. — И нет ни единого рецепта, как нашему маленькому избранному Господом народу выжить в море дикарей, не набравшись языческой заразы и сохранив частицы высшего добра, справедливости и божественного разума, данные Моше-рабейну. Одно дело пророчество, другое — попустительство и участие в создании нового языческого культа, причем для народа Израилева!

— Но ты несправедлив, дорогой мой раби! Ведь ты же сам не можешь не признать, что если многие верят в особую миссию Ешуа, то такая вера — это непременно вера в добро и разум. Ешуа не даст мне солгать — я всегда был очень скептически настроен к нашему предприятию, но не признать, что смелость действий Ешуа во многом оправдывает себя, невозможно! — произнося все это, Юда механически отколупывал от хлебной лепешки маленькие кусочки мякиша и выкладывал их в кружок на столе.

— В чем же, интересно, оправдывает? Не в том ли, что толпы, которые раньше фанатично верили в необходимость очистительной жертвы, теперь не менее фанатично уверуют в высшее происхождение Ешуа! Они по-прежнему останутся безразличными к нравственным корням истинной веры, к божественному требованию добра и справедливости!

— Но, раби, я как раз и призываю только к добру, я отрицаю божественную суть обрядов: и настоящих и будущих. Не должно быть религиозных обрядов, несоблюдение которых признавалось бы преступлением и подлежало бы наказанию. И вообще, мы отрицаем право людей наказывать друг друга, — в интонации, с которой Ешуа произнес последнюю фразу, звучала нескрываемая гордость.